Невель. Справочник. Всё о Невеле

«Мы родом из детства» — не помню, кто это сказал, но сейчас, на склоне лет, я понимаю, вернее ощущаю, справедливость этого утверждения. Ведь, казалось бы, какая долгая дорога пройдена – 73 года. И чего только не было на этой дороге после бегства из Невеля 7 июля 1941 г. – голодная Пермь 1941-43 гг., смерть отца 02.06.43 г., Москва, Геологоразведочный институт и скитания по углам 1943-45 гг., Горный институт, обретение профессии и пожизненных друзей, замужество, бездомность 1945-53 гг., переезд в Москву, рождение детей, строительство дома, работа, экспедиции, смерть мамы (1964 г.), последующие роды и, наконец, отъезд в США. Казалось бы, можно прочно забыть все, что было «до того» – до войны, на «другой планете». Тем более, что каждый период жизни, каждая «станция» были заполнены до отказа своими заботами, радостями, встречами, экспедициями, новыми людьми и впечатлениями.
Тем не менее… Наверняка правильно утверждение, что не только характер, но и мироощущение формируются в детстве. Для меня, видимо, решающим, хотя, может быть, неосознанным, было стремление жить и работать среди природы, изучать природу и, по возможности, принимать самостоятельные решения – хотя удовлетворение этих стремлений было связано с большими бытовыми, и не только, лишениями и потерями. Но мое детство среди дивной невельской природы, в большом отцовском доме с садом, с видом на Еменку и луга на другом ее берегу, с книгами на трех языках и роялем – предопределило судьбу.
Прошу прощения за это вступление, вернее, «отступление». Я его написала только для того, чтобы было понятно, что я вспоминаю «мой Невель», т. е. мои воспоминания могут быть необъективными, как, впрочем, большая часть воспоминаний вообще.

Я вспоминаю город, которого больше нет. Его отдельные участки видны на старых довоенных фотографиях и дореволюционных открытках. Центром города была Красная площадь, мощеная булыжником. Ее окружали с южной стороны двухэтажное здание почты и стена бывшего монастыря, с западной – двухэтажное здание средней школы № 2, т. наз. «массовой»; в юго-восточном углу возвышались православ­ный собор и старинный костел, между которыми стояла двухэтажная школа № 1 (образцовая); в северо-восточном углу находилось здание банка («казначейство», как называл его отец). С севера был выход на Слободской мост через Еменку и на улицу Ленинградская Коммуна (Ленинградское шоссе). С южной стороны между костелом и почтой был выход на улицу Энгельса. Эта короткая улица была тесно застро­ена кирпичными домами с длинными проходными дворами и напо­минала старую улицу Вильнюса или Каунаса. Она упиралась в улицу Ленина, застроенную таким же образом. Эта более длинная улица пе­реходила в Витебское шоссе. Часть города на Ленинградском шоссе называлась «Америкой», а на Витебском – «Амуром». Это дало осно­вание шутке, популярной во времена моего детства: «Невель – самый большой город в мире – от Амура до Америки». Было еще несколько кирпичных домов – больница, построенная доктором Скачевским¹ и железнодорожные вокзалы – Невель-1 и Невель-2 (Невель был желез­нодорожным узлом). Но основная часть города была застроена дере­вянными домами с садами. Главную красоту городу придавали огромное озеро Невель и речка Еменка (приток р. Ловать), из него вытекавшая. Надо сказать, что «Америка», расположенная на низком левом берегу Еменки, ежегодно весной затоплялась при разливе, и во многие дома заходила вода.

Мой отец², выбившийся в люди после окончания Московского уни­верситета и женитьбы на дочери богатого купца-ювелира, построил в 1890 г. дом в центре города на бывшей Монастырской (Советской) улице. При доме был большой сад, выращенный отцом, и выход к реке. По со­седству находился так называемый «Замок» – бывшее имение Бобрика. В мое время там находился детский сад щетинной фабрики. Сад этого имения располагался на остатках старинного крепостного вала XVI в. (отсюда и название). Далее, вниз по течению реки, находилась фабрика по переработке щетины – т. наз. Щетинная фабрика³, работавшая на эк­спорт. У отца, который заведовал здравпунктом этой фабрики, в пись­менном столе были фирменные фабричные бланки со штампом «Rasnoexport».

Наш дом был построен на косогоре и имел с одной стороны 2 этажа, а с другой, обращенной во двор, — полтора. Во дворе был двухэтажный недостроенный деревянный флигель, который незадолго до войны, ка­жется в 1939 г., отец передал городу под детскую поликлинику. Семья отца во времена моего детства занимала верхний этаж – 6 комнат, за­стекленный балкон и кухня. Внизу жили Паские – Александр Федорович, Зинаида Владимировна и их сын Миша. Рядом в комнате с отдельным входом жила вдова Бобрика – Евгения Сергеевна. В другой комнате, также с отдельным входом, жила вдова доктора Применко – Фекла Васильевна. Во флигеле наверху жил и брат Александра Федоровича -Сергей Федорович Паской и его жена – Лидия Георгиевна. Внизу, во времена моего раннего детства, жила семья священника – не помню, как его звали. У него были 2 девочки, Аня и Маша. Священника арестовали в начале 30-х годов, и дальнейшей судьбы семьи я не знаю. Почему Паские и Евгения Сергеевна жили у отца? Паские были правоведы, весьма образованные люди, окончившие Александровский лицей. Они были дворяне, соответственно «лишенцы» после революции, так же и Евгения Сергеевна. Отец их попросту приютил. Паские работали в суде (как это вязалось с «лишенством» – не знаю). Александр Федорович, кажется, умер перед войной. Сергей Федорович с женой уехали в Ленинград и жили в той же квартире на Дворцовой набережной, где до того жила Мария Вениаминовна. Сергей Федорович увлекался собиранием гравюр и потом был хранителем гравюрного кабинета Эрмитажа. Кажется, он умер в блокаду.

В более позднее время 1935-36 гг. – во флигеле жил заведующий райздравотделом Русецкий с женой и дочерью Ритой, моей ровесницей. Почему-то ярко запомнился их патефон с неизменной пластинкой «Взял бы я бандуру».

В быт нашего дома, впрочем, как и всего Невеля, прочно входил водовоз Синдаловский. Он приезжал на лошади с огромной бочкой, из которой наполняли бак, стоявший у нас в коридоре, и ведра. Невельская вода из артезианского колодца была необыкновенно чистая и вкусная. Я такой воды больше нигде не пила. Один такой колодец был в конце нашей улицы у бани, у реки, а другой – за Слободским мостом в начале улицы Декабристов. Они были оборудованы колонками, из которых непрерывно текла вода. (Когда я в последний раз приехала в Невель в 1991 г. колодцев больше не существовало, почему — не знаю…) Также в наш быт входил Зискин, который каждую весну приезжал на лошади пахать огород. Он жил на Ленинградской Коммуне, с его племянницей Белочкой Зискиной мы учились в школе. Огород был большой, овощи заготавливали на зиму и хранили их в погребе внизу дома. А на чердаке, в мезонине, где до революции жила гувернантка детей Шведе, а потом некоторое время в 20-х годах жил мой брат Борис, в мое время хранили яблоки, засыпали их соломой. Во дворе был погреб-ледник, куда зимой привозили глыбы голубоватого льда с озера, набивали доверху, закрывали еловым лапником, а летом хранили мясо, рыбу и т. д. До сих пор помню запах еловых веток. Лед постепенно таял и опускался, и надо было спускаться по лестнице за кастрюлями и жбанами с молоком.

Еще одно яркое воспоминание моего детства – баня. Она стояла в конце нашей улицы у реки. Борис Звягин⁴ говорил мне много лет спустя, что баню держал его отец – до революции, наверное. Баня мне казалась очень большой, наполненной шумом и паром.

Особенностью моего детства, по сравнению с большей частью невельских детей, было то, что меня учили немецкому языку с 4-х лет. Отец во время своих поездок на патологоанатомические вскрытия по району случайно нашел в Усть-Долыссах, деревне под Невелем, двух старушек – немку Марию Александровну Энман, вдову одного из дореволюционных директоров Московско-Курской (?) ж. д., и ее компаньонку эстонку Элизабет (Лизу) Зееберг. Как они туда попали, я уже не помню. Они плохо говорили по-русски и жили, продавая какие-то вещи. Отец уговорил их переехать к нему, жить бесплатно и учить меня немецкому языку. Он, видимо, не мог забыть, что его дореволюционные дети имели гувернантку. Так в мою жизнь вошли эти две женщины. Мария Александровна не только научила меня говорить, читать и писать по-немецки, но и оказала на меня большое влияние. Она была очень одаренной и образованной женщиной, объездившей всю Европу, знавшей литературу и массу немецких сказок, которые она рассказывала мне по вечерам, сидя у печки. В углу стоял книжный шкаф, набитый немецкими романами и прекрасно иллюстрированными книгами стихов немецких поэтов. А в большом сундуке хранились многочисленные дореволюционные шляпы с перьями, лайковые бальные перчатки выше локтя, веера из страусовых перьев и т. п. Эти вещи фигурировали в школьной самодеятельности. Помню большой белый веер, который мама давала Хае Сукеник для роли Марины Мнишек – они с Аликом Сглинцем играли сцену у фонтана из «Бориса Годунова» на вечере в школе № 2, где мама преподавала немецкий язык.

Зимой в нашем доме было холодно – огромные кафельные печи требовали много дров, а воз дров уже не стоил больше одиннадцать копеек. Я помню, как хорошо и тепло было в квартире у Нины Богорад, где стояла круглая печь – «бурак», обитая рифленым железом… Дома я разогревалась, бесконечно играя гаммы, а мама исправляла тетрадки, сидя у печки, закутанная в платок.

Зато летом был рай. Лето в Невеле – это вода во всех вариантах. Наш сад выходил на низкий берег Еменки узким мысом. Речка была довольно широкая (как мне казалось), заросшая вдоль берегов водорослями и кувшинками, с илистым дном. Для купания были сделаны специальные купальни с деревянным полом, лесенкой, скамейкой. В мое время от нашей купальни остались только сваи, но соседняя «плющевская», была цела, и мы ею пользовались. Из-под купальни выплывали в речку и плавали, борясь с водорослями. Но для настоящего купания надо было ехать на озеро. Это было недалеко, только проехать под Полоцким мостом. В его пролетах были скрытые под водой сваи – остатки прежнего моста, на которые можно было легко «сесть» при неумелом рулении. Главным шиком было разогнаться и проскочить под мостом. Почему-то мне вспоминается знаменитый доктор Скачевский на белой байдарке, проезжающий под мостом. Мы ужасно завидовали его байдарке.

Озеро сразу открывалось широко и далеко. Город был слева, дома подходили близко к воде. Справа, по направлению к Плисской речке, были большие общественные купальни – мужская и женская. Дно было песчаное, вода чистая. Но мы любили ездить купаться на «комариный» остров – небольшой зеленый мыс. Следующий мыс Дубняки был уже далеко. А до Еменца, где была птицефабрика, мы с отцом плыли на веслах часа два. (Когда в 1984 г. был большой сбор бывших учеников нашей школы, оставшихся в живых, и устраивался пикник в Дубняках, ныне покойный Витя Сенкевич довез нас на своей моторке до «Дубняков» за 10 минут!).

В озере было много рыбы-знаменитые невельские судаки, лещи, подлещики, щуки и даже сомы и много другой рыбы. Хотя отец не рыбачил, рыба в доме не переводилась. Александр Федорович Паской был ярый рыбак. Ясно помню его высокую фигуру, шествующую по саду с удочкой и ведром в сопровождении беленькой собачки Гримки.

Из нашего озера по извилистой узкой Плисской речке (по существу, это проток), заросшей белыми кувшинками, переезжали в Плисское озеро дивной красоты. На нем были три острова, поросшие молодыми дубками. (Когда мы в 1991 г. с Мишей Паским посетили это место, это был большой дубовый лес…) На первом устраивались пикники, варилась уха и т. д. Несколько раз я ездила с родителями в Изочу и Опухлики на Иван-озеро, где живали на даче мамина сестра из Ленинграда и другие родственники. Вообще, невельские окрестности были излюбленным местом отдыха многих ленинградцев. Под осень мы ходили за брусникой и за грибами в Ивановский бор за 7 км от Невеля. Дивный бор беломошник, корабельные сосны, песчаные холмы, маслята на солнечных склонах. Ничего этого больше нет…⁵

Осенью 1933 г. мама отвела меня в образцовую начальную школу. Это двухэтажное деревянное здание на углу ул. Бебеля и Рошаля (названия-то какие!), у дровяного рынка недалеко от Старого моста, до наших дней не сохранилось, наверное сгорело во время войны. Парадный ход вел к широкой лестнице на второй этаж. Над площадкой висел огромный портрет Сталина с девочкой на руках. Заведующей школой была Ефросинья Марковна Островская – полная пожилая приветливая дама (как она повела себя через 8-10 лет во время оккупации, когда ее муж стал бургомистром города, – известно). Учительница, к которой я поступила, звали Елена Германовна Лопырева. Она тоже была приветливая и очень хорошая учительница. Что она делала во время оккупации, будучи переводчицей в гестапо, тоже известно. Но это все было потом, а тогда школа была отличная. Нас не только научили читать, писать, считать (кстати, у нас, учениц Елены Германовны – Лели Евдокимовой-Печатниковой, Фриды Розенштейн и др., до сих пор ясные и очень похожие почерки), немного географии, естествознанию – но и привили любовь к учебе, к познанию. Дисциплина на уроках была хорошая. Помню только одного «бузотера» в 4-м классе – некоего Чижикова, и то он был вполне безобидный мальчик. Формы тогда еще не было, все были одеты кто в чем. Я по сравнению с другими была из обеспеченной семьи, и моя мама, бывшая петербургская щеголиха дореволюционного образца, пыталась одеть меня красиво, чему я отчаянно сопротивлялась. Я хотела быть как все. До сих пор помню голубую бархатную шубу с опушкой из белой ангорской козы. Я ее люто ненавидела и так и не надела, пока мне не сшили какую-то серую «обдергайку», в которой я чувствовала себя прекрасно. Обстановка в школе была уютная, и общественные события нас мало затрагивали. Помню, 1 декабря 1934 г. во 2-м классе мы услышали про убийство Кирова. Я тогда не знала, кто такой Киров, но мы услышали про банду троцкистов-зиновьевцев и стали искать какие-то скрытые слова на обложках наших тетрадок, где была напечатана иллюстрация к «Песне о вещем Олеге». Но все это не портило нашего настроения. Я помню, как в 3-м классе я писала на доске, что открылся 18 съезд ВКП(б). После окончания 3-го класса нас приняли в пионеры 20 мая 1936 г., и это было большое событие. У нас была чудесная пионервожатая Рива (не помню фамилии). Наверное, она была ученицей старших классов, но нам казалась взрослой. Меня почему-то выбрали председателем отряда, хотя я совершенно не годилась (и не гожусь) в лидеры. Наверное потому, что была вечная отличница. Меня эта должность несколько угнетала, т. к. я была немного в стороне от основной массы невельских ребят. Как сказал через очень много лет (в 1984 г.) один наш старый товарищ Миша (Мося) Печатников, я жила в «волшебном замке» – доме доктора Юдина. У нас в школе по поводу всех революционных праздников и памятных дней – день смерти Ленина, годовщина Кровавого воскресенья (9 января 1905 г.), День Парижской коммуны 18 марта и т. д. – проводились утренники. Мы читали стихи (в моде была мелодекламация), разыгрывали сценки, пели хором, танцевали. До сих пор помню строчку из стихотворения, которое я проникновенно читала в день смерти Ленина: «И падают, и падают снежинки на ленинский от снега белый гроб» (не помню, в каком классе).

Наш 4-й класс пришелся на 1936-37 гг. В городе начались странные события, бесконечно менялись секретари райкома партии.

Помню Нелю Каганскую, дочь очередного секретаря райкома, красивую девочку. Они жили на нашей Советской улице через три дома от нас. Потом она исчезла. Наиболее яркое впечатление у меня осталось от Беллы Волл – дочери начальника НКВД, толстой девочки из младшего класса. До сих пор помню, как пресмыкалась перед ней Ефросинья Марковна и как приходил в школу ее папа.

После окончания начальной школы осенью 1937 г. я и несколько других учеников поступили в 5-й класс 1-ой образцовой школы. Эта школа, бывшая женская гимназия Мулярчика, до сих пор стоит, пережив все войны, взрывы и разрушения. Она видела в своих стенах немало замечательных людей, и о ней специально писала Л. М. Максимовская⁶.

Мои же воспоминания о довоенном Невеле крепко связаны с этой школой, ее замечательными учителями и учениками, многих из которых уже нет на свете. Православный собор и католический костел, составлявшие окружение школы и архитектурный центр города, были зачем-то взорваны вскоре после войны – очередной вандализм… Так же, как, впрочем, и разрушенный мужской монастырь, где в мое время помещалась пожарная команда.

Директором школы был Василий Павлович Щапкин, учитель истории, плотный невысокий спокойный человек. Завуч – Иван Николаевич Синицкий, химик. У нас литературу и русский язык преподавала Любовь Яковлевна Аверкович – Учитель от Бога, человек необыкновенной эрудиции и умения донести до учеников богатство и красоту русского слова. На ее уроках мы не разбирали «образы», а читали тексты Пушкина, Гоголя, Тургенева, Островского. Она только комментировала и давала нам возможность осмыслить всю глубину «Евгения Онегина», красоту «Бежина луга» и огромный пласт русской жизни в пьесах Островского. Я точно знаю, что свою любовь к А. Н. Островскому я унаследовала от нее. Из советских писателей она почему-то больше всех любила Серафимовича, может быть, за богатство языка. Любовь Яковлевна никогда не повышала голоса и называла нас на «Вы» – никто так не называл. Не было ни панибратства, ни заискивания, ни «свирепства» – а только уважение к личности ученика. Мы ее обожали. Когда у нее случилась беда – умер ее отец, пропал на охоте, мы всем классом пошли его искать по окрестным болотам, нарушив школьную дисциплину (вылезли из окна, т. к. надо было проходить через соседний класс). Надо вспомнить, что Любовь Яковлевна пережила войну и жила потом долго. А в 1976 г. бывшие ученики, собравшись на традиционную встречу в Невеле, вызвали ее – и старое сердце не выдержало. Она умерла и похоронена в Невеле.

Математику преподавала другая замечательная учительница – Екатерина Антоновна Емечева. Она была совершенно в другом стиле – молодая, высокая, красивая. Алгебра и геометрия в ее исполнении были буквально научной фантастикой. Я до сих пор не могу понять, как можно считать математику сухой наукой. Екатерина Антоновна, вечно измазанная мелом вплоть до носа, – у нее был характерный жест – доказывает вместе с учеником теорему Пифагора или решает задачу с бассейнами, или объясняет, почему у квадратного уравнения столько корней и т. д. Голос у нее был громкий, вся она излучала жизнерадостность. Потом она вышла замуж за Соломона Евсеевича Кубланова, историка, тоже всеми любимого. В 1984 г. на встрече в Невеле я узнала, что они живут в Архангельске. Мы послали им телеграмму с 80 подписями. Не знаю, живы ли они сейчас – вряд ли…

Естествознание, ботанику, а потом зоологию преподавала нам Ольга Яковлевна Гордова, тоже замечательная учительница. Она была совершенно в другом стиле, чем Екатерина Антоновна. Тоже высокая и стройная, всегда очень красиво и строго одетая, подтянутая, строгая. Рассказывала она очень интересно – с моей точки зрения, т. к. я очень любила эти предметы, и спрашивала очень строго. Иногда мы ходили на ботанические экскурсии, делали гербарии. В Невеле все это было очень доступно. О географии у меня нет ярких воспоминаний, а вот с историей нам не повезло. Ее преподавала нам Софья Исааковна Пиратинская. Грех говорить дурно о калеке – она сильно хромала, – но историю она знала плохо, и вообще стиль был вульгарной политграмоты. Я, видимо, одержимая снобизмом глупая девчонка, жившая в доме, где была вся энциклопедия Брокгауза и Эфрона и много других замечательных книг, нагло ловила ее на ошибках (мы проходили историю средних веков и эпохи Возрождения) и выставляла на посмеяние. До сих пор стыдно мне! Не думаю, что такое поведение способствовало моей популярности. Физику вел Игорь Федорович, молодой учитель. Было это трудно и непонятно. До сих пор помню олимпиаду по физике-механике, где половину задач не смогла решить. Химию вела тоже молодая учительница, Тамара Захаровна Плющева – наша соседка (наши сады разделял забор). Я ее помню как «Тамару», и было странно называть ее на «Вы». Химия была «меловая», и никаких воспоминаний не оставила. Может быть потому, что потом мне пришлось многие разделы изучать профессионально, и это было уже совершенно другое дело. А вот физкультура – это очень яркое воспоминание. В детстве я была крупной и упитанной девочкой, крупнее большей части моих сверстниц (которые потом меня переросли), и это развивало комплексы. Мне очень хотелось быть тонкой и гибкой. Поэтому, когда «свирепого» учителя Александра Абрамовича Хануковича, у которого я не могла хорошо бросить гранату и т. п., сменил молодой и веселый Иван Иванович Купленников и организовал гимнастический кружок, я туда записалась. Не знаю, как насчет изящества, но от замкнутости это меня избавило. Помню наш зал, брусья, кольца, перекладину, «кобылу». Иногда мы даже выступали с вольными упражнениями и пирамидами. Еще у нас было пение, и учительница Евгения Евгеньевна Юрьевская. Конечно, на этом уроке дисциплины никакой не было, а Евгению Евгеньевну за глаза звали «Евгешей» и прибавляли: «До, ре, ми, фа, соль, ля, си – ты, Евгеша, не баси», – вот дураки! Но был хор, и были певцы. Вообще самодеятельность процветала. У старшеклассников был драмкружок, и они ставили настоящие пьесы — «Ревизора» (!), инсценировку рассказа Марка Твена под названием «Институт честности», а также сцены из «Платона Кречета» и «Любови Яровой». Мы пяти-шестиклассники изо всех сил старались попасть на эти вечера, применяли всяческие ухищрения, даже билеты подделывали! Не помню, почему нас не хотели пускать – может быть, из-за размеров зала? В «Ревизоре» играли Лева Пальцев – городничий, Цимбалкин – Хлестаков, Боря Звягин – Тяпкин-Ляпкин, Бобчинского и Добчинского играли, кажется, братья Левиты, Анну Андреевну и Марью Антоновну – сестры Носон, Надя и Нина. Я потом видела не одну постановку «Ревизора» в столичных театрах, но наша школьная была лучше — ей-Богу! А в «Институте честности» прекрасно играл Гриша Кубланов. Еще был прекрасный номер – Муля Пиратинский (ныне, увы, покойный) пел «Все хорошо, прекрасная маркиза…», всегда с неизменным успехом. Был даже «балетный» номер. Учительница немецкого языка Наталья Михайловна Гневко поставила сцену из «Лебединого озера», где лебедя танцевала Соня Ильфанд, а принца – какая-то другая девочка, не вспомню – не то Лида Расщупкина, не то Ира… Мне на школьных вечерах, как в начальной школе, так и в средней, выпадало на долю играть на рояле, т. к. я училась музыке у Софьи Петровны Свечиной. Я всегда ужасно боялась, что собьюсь, забуду и т. п. Софья Петровна специально выбирала для этих случаев бравурно «салонные» пьесы (у нее был большой запас нот с дореволюционных времен).

Осенью 1939 г., когда начались занятия в 7-м классе, вдруг объявили, что школу забирают под госпиталь, а нас переводят во флигель во дворе. Это было «воссоединение» Западной Белоруссии и Западной Украины. Мы восприняли свое переселение с энтузиазмом. Это все было так необычно и интересно. Конечно, мы, во всяком случае я, не понимали существа дела и всего трагизма происходящего. Я не помню, сколько времени просуществовал этот госпиталь. Но потом разразилась финская война, и госпиталь был в нашей начальной школе. Я хорошо помню, как мы ходили туда с концертом 23 февраля 1940 г., и я играла какую-то пьесу под названием «Сон на Волге», а в классах, превращенных в палаты, лежали раненые. Мы тогда и в ум не могли взять, что через полтора года война придет к нам – и вся жизнь рухнет…

Мои воспоминания о Невельском детстве неразрывно связаны с моими школьными подругами и товарищами. В начальной школе это была Леля Евдокимова, впоследствии Печатникова, с которой мы сидели на одной парте – красивая, изящная девочка с густой пепельной косой. В 5-м классе появились Нина Богорад и Лена Гуревич. Обеих, увы, нет в живых. Нина трагически погибла в оккупации, Лена умерла. Были прекрасные девочки – Фрида Розенштейн, Белла Зискина, Белла Лурье, впоследствии Креславская. Следы первых двух потерялись, а Белла Лурье-Креславская живет с семьей в Израиле, как и Леля и Изя Печатниковы, и Миша Максимовский, и Кривоносовы, и другие, уцелевшие после всех бурь и передряг. Еще помню чудную девочку Иру Матющенко, она была немного младше, и ее звали «Иренок-Матенок». След ее также потерян для меня.

Но тогда нашим увлечением было чтение книг. Лена и Нина где-то достали совершенно растрепанное – по листам – издание «Трех мушкетеров», и мы читали его по очереди.

Также взахлеб читали «Сердца трех» Джека Лондона. В те годы, кажется начиная с 1936 г., в СССР начали издавать хорошие детские книги, они доходили и до Невеля. Я помню наш книжный магазин на Ленинской, где-то на уровне амбулатории, мама там купила мне много прекрасных книг – Купера, Майна Рида, Сеттона-Томпсона, Гюго, Киплинга, Вальтера Скотта. А «Остров сокровищ» Стивенсона мне девочки подарили на елке, в нашем доме, в новом 1936 г., – на первой елке после многолетнего запрещения. Все эти книги читались с большим увлечением, а летом мы с Ниной, Леной и Ирой Матющенко даже разыгрывали сцены по мотивам этих произведений в нашем саду. А «Пиквикский клуб» Диккенса с тех пор стал моей настольной книгой, и во время бегства 7 июля 1941 г. я ухитрилась захватить его – и сейчас он стоит у меня на полке, как памятник тех счастливых дней.

Тесная дружба связывала меня с Мишей Паским, ведь мы выросли в одном доме. Дружила я с Катей Чуевой и Талей Долговой на «лыжной основе». У нас в Невеле лыжный спорт был в почете. Хотя лыжи были «дрова» и их надевали на валенки, тем не менее длинная гора «Люлька» за Еменкой никогда не пустовала, и районные соревнования проводились аккуратно. Конечно, цифры были смехотворные – наша чемпионка Люба Подкопаева (которая потом выдала Нину Богорад немцам!) проходила 3 км за 21 минуту. Мы с Катей и Талей тоже болтались где-то в первой десятке. Катя Чуева потом была угнана в Германию как остарбайтер. Судьбу Тали Долговой не знаю.

Многие наши школьники проводили лето в пионерлагерях, но меня туда никогда не посылали. Почему родители этого не делали, не знаю. Единственный раз отец отправил меня в Усть-Долыссы в какой-то лагерь, где были дети из Смоленска, но мне так не понравилось все, особенно что купаться разрешали только 15 минут (это после нашего-то житья на речке и озере!), что я через два дня сбежала и шла пешком по Ленинградскому шоссе 23 километра.

Еще мои воспоминания о Невеле – это хождение в кино. Тогда каждый фильм был событием (ведь телевидения еще не было!), все переживали за героев, обожали актеров и распевали песни из кинофильмов: «Эй, вратарь, готовься к бою!..» («Вратарь»), «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер…» («Дети капитана Гранта»), «Сердце, тебе не хочется покоя…» («Веселые ребята»), «Любимый город может спать спокойно…» («Истребители»), «Звать любовь не надо, явится незванно…» («Моя любовь»), «Тучи над городом встали…» («Ленин в Октябре») и многие другие – всех не перечислишь! И, конечно, «Широка страна моя родная…» Хорошие были песни! Чуть не забыла – «…потому что без воды – и не туды, и не сюды!» («Волга-Волга»), А какие актеры – Черкасов, Игорь Ильинский, Бернес, Володин, Жеймо, Орлова, Лидия Смирнова и др. Мы стремились им подражать. А иностранные фильмы – «Маленькая мама» с Франческой Гааль, «Сто мужчин и одна женщина» с Диной Дурбин и, наконец, перед самой войной, «Большой вальс» с Милицей Корьюс. Это был волшебный, недоступный мир…

Изредка к нам в Невель приезжали театры на гастроли – и это тоже был праздник. Хорошо помню спектакль «Слуга двух господ» Гольдони, но не помню, какого театра. Помню также спектакль «Сентиментальный вальс» Осташковского межрайонного театра. Сейчас я не уверена, что это были очень хорошие постановки, но они производили большое впечатление.

В нашем городе тогда, можно сказать, кипела общественная жизнь. Во время весенних каникул устраивались районные олимпиады школьной самодеятельности. Они проходили в клубе Щетинной фабрики (т. наз. Щетинном клубе) на Ленинской улице и длились целый день. Выступали все сельские школы, а также Невельская еврейская и цыганская школы. Чего там только не было – песни, пляски, гимнастика, оркестры народных инструментов, солисты. Помню замечательные выступления цыганской школы – пляски.

Также выдающимися событиями были Октябрьская и Первомайская демонстрации. Мы, школьники, с энтузиазмом ходили, носили плакаты, знамена, пели песни. Мы верили, что строим прекрасное свободное общество, что революция вывела евреев из черты оседлости и сделала их равными со всеми другими. В то время так оно и было. Еще бы у нас была «механизированная» прачечная, председателем горсовета был Зарагацкий, директором Щетинной фабрики – Мацкин, а Исаак Розенштейн был торгпредом этой фабрики в Лондоне! (Он оттуда привозил своей племяннице Фриде наборы дивных фаберовских цветных карандашей – предмет всеобщей зависти, а папе писал, что Лондон «очень приличный город»…) В школе царил дух интернационализма. «Хулиган» Колька Русаков, влетая в класс, обращался ко всем: «Хаверим» («товарищи» на иврите). В моем свидетельстве о рождении против пунктов о национальности родителей стоят прочерки… Жизнь кипела. Летом Еменка была полна лодок, а из городского сада, что над рекой на улице Ленинградская Коммуна, доносились звуки «щетинного» оркестра, игравшего танцы.

Что касается материальной стороны, то хлеб был по карточкам, но почти у всех были огороды, сады и куры. За молоком я ходила к Матрене Ивановне. Масло и мясо мама покупала на базаре. До сих пор помню комки душистого масла на капустных листьях. Фунт стоил 12 рублей. Что это за цена, теперь уже оценить невозможно. А вот «мануфактура» была проблемой. Помню, когда в магазин к Моносову, что был на углу ул. Энгельса и Ленинской, привозили какие-то материи, очереди были огромными. Вспоминаю, как мама достала какие-то сатины и ситцы, из которых мне сшили летнее платье и сарафан, которыми я очень гордилась. Из каких-то лоскутов с прибавлениями марли мама Лели Евдокимовой сшила даже Леле и мне маскарадные костюмы маркиз для новогоднего школьного бала. К тому времени мода на «обдергайки» прошла, и женщины старались одеться по современной моде (из американских и австрийских фильмов – юбки с разрезами сзади и пуговицами, жакеты, береты «фик-фок на один бок».

Весной 1941 г. я окончила 8-й класс и почувствовала, что пришла пора «дружить» с мальчиком. Моим «кавалером» стал Арон Левтов из 9-го класса, очень красивый мальчик. Мы, как и все прочие, гуляли по вечерам по Ленинградской Коммуне до городского сада. Это был ритуал. Мама, узнав об этом, распекала меня, считая такое поведение неподобающим. Но все это продолжалось только до 22 июня…

О войне я, как и все, узнала в 12 ч. утра из речи Молотова. Мы со старушкой Лизой были дома одни. Мама была на курсах усовершенствования в Соблаго около г. Калинина (Твери), папа уехал на очередную судебномедицинскую экспертизу в район. Лиза заплакала и сказала по-немецки: «Die Deutschen werden kommen, daB ist schrecklich! («Немцы придут, это страшно!»). На что я отвечала, что они не придут, наша армия их не пропустит. Дальнейшее все сплелось в какой-то фантасмагорический сон. Вскоре через город пошли отступающие войска и беженцы из Прибалтики. Информации никакой не было, ползли слухи о том, что бомбили Полоцк и Витебск, и они горят. В нашем саду рыли какие-то убежища. На ночь окна закрывали ставнями для маскировки, окна заклеивали крест-накрест бумажными лентами. 3-го июля нас школьников послали рыть противотанковые рвы под Новохованск. Помню, как утром мы стояли с лопатами на площади у почты под «тарелкой» и слушали знаменитую речь Сталина: «…к вам обращаюсь я, друзья мои…», и звон стакана с водой. Копали мы целый день, а потом, говорят, пролетел немецкий самолет и разбомбил все, что мы нарыли. Наших самолетов в небе не было. Вечером 6 июля отец сказал маме, что утром 7-го будет грузовик для семей работников уголовного розыска (где он был судебномедицинским экспертом) и что мы с мамой должны уехать. Он остается, как единственный в городе врач, не мобилизованный по старости (ему было 77 лет). Взять можно только самое необходимое, т. к. народу много. Помню, мама ходила по дому как потерянная и что-то собирала. Утром 7-го мы попрощались с отцом и уехали в сторону Великих Лук, надеясь вскоре вернуться. Вернуться больше не пришлось…

ПРИМЕЧАНИЯ

1. О В. П. Скачевском см.: Невельский сборник. Вып. 3. СПб., 1998. С. 154-162.
2. О В. Г. Юдине см.: Невельский сборник. Вып. 4. СПб., 1999. С. 85-87.
3. Щетинная фабрика – самое крупное промышленное предприятие в Невеле. Была основала в 1889 г. братьями X. и М. Возлинскими. Национализирована в июне 1918 г. После войны преобразована в мебельную фабрику, существующую и в настоящее время.
4. Борис Борисович Звягин (р. в 1921г.) – доктор физико-математических наук, член-корреспондент РАН, живет в Москве.
5. Замечательный Ивановский бор, сильно пострадавший от порубок и буреломов, все-таки существует и до сих пор является любимым местом прогулок и сбора грибов и ягод для многих невельчан.
6. В 1918г. Невельская женская гимназия (осн. в 1906 г.) стала Невельской единой трудовой советской школой им. Ульянова-Ленина. В этой школе работали М. М. Бахтин, М. И. Каган, Л. В. Пумпянский, М. М. Бахтина, училась Э. Л. Линецкая. В 1995 г, на здании установлена мемориальная доска (см. фото в: Невельский сборник. Вып. 1. СПб., 1996).

Невельский сборник. Выпуск 5. «Акрополь» Санкт-Петербург, 2000 год. Л.М. Максимовская, ответственный редактор.
По материалам Шестых Невельских Бахтинских чтений.