От Замогилья до Благодати (11 часть)

Небольшой храм на окраине Пскова. Рядом со мною, прислонившись к стене, стоит совсем ничем не примечательная женщина, закутанная в старый платок, у которой я спрашиваю о продолжительности службы… Она что-то отвечает и будто как-то невпопад… Я ещё не успеваю заметить это, как она, громко закричав, опускается на пол. Это незаметно подошедший священник брызнул ей в лицо освящённой водой. Она кричала и кричала, пока он поливал ее, и, наконец, совсем без сил, затихла на полу.

Другая, у окна, с зычным и каким-то нечеловеческим совсем хрипом, выдыхала что-то во двор… Выдохнув это что-то в очередной раз, она поворачивается к соседке молящейся и ладошкой ту — по спине… И искусственно детским голоском: «Вот тебе, проклятая, вот тебе!». Священник к ней метнулся, расталкивая прихожан, кадит ладаном и накрывает Евангелием… И опять ребячий голосок: «Ну выхожу ж, чего тебе ещё!» И вдруг, рядом стоящую с ней бабу начинает ломать, корчить и бить об пол. Хрипит, пена белая из перекосившегося рта хлещет: «Убью, гад, бля, убью, уберися от меня, не выйду, бля!». И реакция на ладан, всего лишь на ладан: «Гад, всё равно дышать буду, бля!». Священник, на всю церковь, басом: «Изыди, изыди!».

И, кажется, уже изо всех углов слышится брань, стоны и звериный рёв… У окна мальчонка лет десяти скорчился, голову в коленки и ладошками закрылся… Будто и нет его здесь и скулит, как щенок: «Не надо меня поливать, не надо!». Неужели и он? И в церкви уже будто зверинец взбесившийся: «Ух, страшный я, какой страшный — не выйду!» — «Устранися! Устранися!». И у бабы, которая около меня на полу бьётся, уже не лицо, а маска, трясущаяся в корчах, и глаза дикие совсем, не человечьи…

«Нас с Мишкой на войну вместе взяли… В первый же месяц мы с ним вдвоих и в плен угодили… В лагерь не послали, а определили работать у бауэра, у хозяина немецкого. Кормили при том хорошо, не то что дома… Но Мишка… Он же чудной… Решил сбежать. Уже далека, на дороге, поймали его двое полицаев польских… Мишка — драться. Одного убил, а другого — покалечил… Тут — немцы подоспели, и обратно Мишку в лагерь… Поначалу-то убить его хотели сразу, но почему-то пожалели… Видно, что ошалели от такого нахальства. Собаками только порвали, и всё… А меня тож, у бауэра этого забрали и в тот же лагерь отправили. Но Мишка — он же чудной… Отлежался и опять за своё… Тут уж фронт рядом подобрался. Мишка подлез ночью под проволочину — и в лес… Перешёл через этот фронт и опять в лагерь попал, но уже наш. Стали следователи пытать его — не шпион ли Мишка? Мишка не стерпел и опять убег в лес. Погоня его не нашла, а, можа, и плохо искала, ведь война рядом… Когда я из плена-то освободился и в деревню вернулся — он уже там… И поженился! Пожили они немного, а потом он тёшу из двухстволки уложил… Что-то они не поладили… Присудили ему — восемь годов. Так смейся или не смейся — он и оттуль убег! Вернулся в деревню, и поселился в крайней хатке. Участковый наш всё время ходил его уговаривать: иди сдайся — меньше срок дадут… Мишка где-то с полгода так вот пожил, а потом заявился в органы… Ему там все зубы повыбивали и, ещё шесть годов присудив, отправили обратно в лагерь. Вернулся после срока в деревню весь картинками разрисованный, без зубов и весёлый. Первую свою жену бросил и привёз из соседней деревни эту ведьму…»