От Замогилья до Благодати (10 часть)

Старухе этой под сотню лет… Она знала смертную колыбельную и, чтобы записать её, я и приехал. Расспросы бесполезны — не помнит. Всё время забывает — кто я и зачем в её доме… Говорит о своей сестре, старой Нарбутихе — колдунье, которую не видела уже десять лет, хоть та и живёт в пяти километрах. Им обоим, из-за немощи, уже не осилить этот путь, и поэтому они уже, похоже, никогда не свидятся… Плачет о муже, которого зарезали в сороковом году, опять забывает, кто я, и представляется ей, что я кто-то из её прошлого. А потом, вдруг подхватившись, тянет за собою в светёлку и показывает на большую фотографию, висящую на стене… На ней — умопомрачительно красивая девушка лет семнадцати… И с гордостью — во какая я была!

Я уже укладывал аппаратуру, когда в дом ввалились два местных мужика с бутылкой бормотухи. Один, лет шестидесяти, назвался Андрюшкой. Второй — оставался безымянным, потому как говорить совсем не мог… Полуприкрыв глаза, он лишь вздрагивал всем телом, сотрясаясь от неуёмной икоты и похмельного озноба. Тот, который был Андрюшкой, увидев магнитофон, по-детски как-то обрадовался и попросился петь. Начался странный концерт из обрывков тюремных и сиротских баллад, а так как безымянный по-прежнему трясся, как бездомная сука в зимнем поле, Андрюшка старался за двоих: «Девки щупали, хвалили —твои брюки хороши, а потома привязались, а что в брюках, покажи… Девяносто песен знаю, а молитвы ни одной, а давай Бог, чтобы не ссучиться забавочке моей! Старуха же, глядя в пространство перед собой, шептала себе самой: «Состарел Андрей, состарел, а был красивый и в гармонь играл… Мой мужик тоже красивый был…»

«В сорок четвёртом сюда советские пришли и стали в армию забирать. Молодёжь в лес кинулась спасаться. Даже мальцы побёгли… А энкаведешники стали вослед стрелять. Пятерых мальчишек убили, а кого поймали или кто в деревне остался — в райцентр увезли. А может, то и к лучшему, здесь-то, в деревне, — страх и лютость начались… Худо было тем, кто остался. Участковым — Аркашка был… Не человек, а зверь… Всё вокруг деревни бродил и следил за всем. И дождался… Мальцы-то бежавшие из леса за едою пришли, а он, словив их, на глазах родителей ихних и поубивал одного за другим. А за что?! Они ж невооружённые… Пацаны лет четырнадцати-пятнадцати… Какой с них спрос?! Бил Аркашка этот нещадно, если кого в чём заподозрит… Прикладом или стволом винтовочным глаза выбивал. Старшие-то, из леса, три раза пытались его казнить… Всех словили. А меня тоже скоро в райцентр увезли — на гармошке играть, которую я уже знал… День и ночь таскали играть то в Совете, то в НКВД. Однажды ночью закончил игру в караулке, а мне и говорят: бери свою гармонь и иди в камеру… Арестовали и обвинили в том, что в тридцать девятом я за Польшу воевал… А мне, во время войны той, — одиннадцать было… Приговорили к двадцати годам Норильска и отправили по этапу. Поверь, и сейчас эта лютость снится. Однажды сунулся за добавкой, а мне по шее деревянной чуркой как врежут… Убить не убили, а покалечили на всю жизнь. Двое лётчиков, которых прямо с фронта в лагерь этот привезли, бежать надумали… Хотели самолёт захватить и на большую землю мотануть. Ни хрена! И до аэродрома не добрались… Избили так, что лица чернее земли стали. А потом отдали рвать собакам… Особенно страшным был сержант Татарчук — бил насмерть, но чтоб подолее… На девятом году разрешили мне играть, музыка-то и помогла всё пережить. О ней, о музыке-то, я еще мальчишкой мечтал. Отец музыкантом был. Вечером — гармошку под мышку и на вечёрку… Мать моя ему вослед — куда пошёл?! А он в ответ на гармошке: блям, блям… А я уже в пять лет отцу подражал, проволочину на достку наматывал… Мать кричит, чтобы домой шёл, а я в ответ на достке той: блям, блям… Однажды удалось у отца гармошку выпросить… Через крик и слёзы… Взял и сразу заиграл! Бывало, бабы вокруг, как пчёлы, вьются: играй «Страдания»… А сейчас бросил музыку… После второго срока охота пропала… Ехал ночью с другом на мотоцикле, а навстречу, тоже на мотоцикле и без фар, — Сашка-сосед. Мы отвернуть не смогли и задели его… Насмерть. Дали мне адвокатшу, и она бланк мне подсовывает пустой — подпиши, чтобы не кататься туда-сюда… Баба вроде душевная и понимает, как мне тошно, Сашка-то погибший другом мне был, и адвокатша она моя же… А на суде уже, когда услышал, что она за меня написала, — окаменел… Мол, во всём, что случилось, только сам виноват и вину свою признаю… Я ей кричу: ты ж защита моя, всё знаешь, как было! Она ж отказывается: сам признался в том, что написано, и сам писал все… Пять лет лагерей присудили мне… Мальцы в зоне, мне: ты, сука… А я же уже старик… И смотрят, что я им отвечу… А я молчал. Начальник зоны обещал, что если ЧП не будет — половину срока с меня снимут…»

«А соседками нашими были три сестры… Три бабищи огромные, и все курящие! И вот как они полоски жали… Наполняют они кисет, из бараньей мошонки сделанный, самосадом и кидают его… И кто из них первою до этого кисета доберётся — садится и курит… А те, что сзади, — сидят и ждут. А та, что курит, кричит им, — дожидайте, несчастницы! Накурится и опять этот кисет вперёд шваркнет, да так, чтобы подалее… И опять попрут, одна за другою, к этому кисету! Бывало, что, глядя на это, катаемся по ниве, животы от смеха рвали… А потом ещё… Соберут грибы, высушат их и везут в Невель продавать. На лошади. И втроих на одной телеге. Едут, значит, ноги под себя подложены, чтоб удобнее… Сидят и покуривают… Подъезжают к Горбатому мосту, что перед городом, а там всех приезжающих евреи встречали: что, мол, продавать везёте? Пристают они с этим к сестрам, а бабы-то им в ответ, с хохотом — жидов сушёных! Увяжутся за ими эти жиды, прямо на колёса садятся, возмущаются: как так, мы вас в милицию сдадим… А бабы, тольки хохочуть — сдавайте! Садятся в телегу-то они с бабами и едуть в милицию их сдавать, А спуск с моста Горбатого очень крутой был, и вот на спуске, а вся телега-то их уже евреями-то облеплена, старшая-то, знак подаёт и коня дёргает… И одного — под зад… И другого — под зад, и третьего… Бац! Бац! Все с колёс полетели! А они по коню и поехали с хохотом — продали жидов сушёных… Продадут грибы — напьются в дугу! Приедут домой и с песнями, как пустятся плясать по улице… А муж, у одной из них, был — портной. И она ему: «Макар! Коня выпрягай! А иначе —разорву!». А матка их, старая такая, грузная баба, смеётся: «Во, бесчастники, что вырабатывают!». Ха! А эти-то, что тольки не выделывают там с плясом и визгом… Портной-то, про себя, тихо — тьфу, змеи, о змеи… Пойдёт, коня навяжет, вернётся: «Ну что, не успокоились ещё?» — «Не успокоились! Ты шубу шил? Ставь бутылку! Тогда — успокоимся!». Еще выпьют и затихают… О, бывало чудес! Это — кино! Бесплатное! Но то всё до войны было… А потом уже не смеялись… Когда в Невель-то немцы пришли, принялись почти сразу они всех евреев расстреливать… А мальчонка один со стариком от расстрела бежали… Немцы везде свои приказы развесили, чтобы народ этих евреев им выдал, а кто скрывать что будет — на казнь пойдёт… А старик этот и мальчонка к нам в деревню пришли и просят им помочь… Их в доме разместили, дали одежду кой-какую и еду по домам собрали… Жалко их… А наутро сестры-соседки в другую деревню их повезли, подалее от Невеля, а уже оттуль — ещё далее люди проводили… И так, с рук на руки, их и передавали, пока не попали они в хату к одной учительнице-комсомолке… Она их приняла, накормила, спать уложила и пошла доносить немцам… Их обратно в город и расстреляли, где и других… А деревенские-то, как застыли от этого — комсомолка, учительница… Как же можно так…»