Бабушкино детство
Ещё остались живые свидетели фашистской оккупации, их мало, но они есть, а ещё есть люди, которые прошли сквозь ужас лагерей смерти, те, кто хлебнул горя по самое донышко. Я была в шаге от этого ада, но Господь уберёг меня.
22 июня 1941 года в деревне Сурмы, что была когда-то частью Топорского сельсовета, играли свадьбу староверы Вороновы. От соседнего села Мякинчино к нашим домам вилась дорога по крутой горе. Так вот, в самый разгар свадьбы, мы увидели, как по ней бежит человек, шибко бежит, аж пыль столбом за ним тянулась, как хвост. Сушь тогда стояла неимоверная. Всем сразу стало ясно, что-то случилось, ведь мужики по деревне не бегают просто так.
— Война, война с немцами, – задыхаясь, выпалил сельчанин.
Все тот час и обомлели, ошарашенные известием, опосля ринулись к своим домам радио слушать. У нас в хате тоже имелся этот чёрный кругляшок на батарейках, «Рекорд», по–моему, назывался. Через репродуктор мы узнали, что всем мужчинам 1905 –1918 годов рождения необходимо срочно явиться в сельсовет.
Отец собрался за пять минут. Мать в плач… Мы с сестрой ещё долго за папкой бежали, ревели навзрыд, а он остановится, посмотрит в глаза каждой, пожалеет ладонью по голове и дальше молчком. Он так и не вернулся, погиб где-то под Белостоком в 1944 году.
Туго нам пришлось, когда пришли немцы. Помню, как они гарцевали на мотоциклах по нашей горе, коляски у них были ещё тогда с ведущими колёсами. У каждого губная гармошка. Но остановились они в деревне Парахны, а у нас только полицаи жили. Почти каждую ночь у них шли перестрелки с окруженцами да партизанами, от этих стычек половина домов в деревне сгорело. От страха мы прятались всей семьёй в яме, что выкопали за домом, а днём было относительно спокойно. Деревня располагалась у самого леса, поэтому население выгоняли на спил кустов и деревьев, чтобы видимость подходных путей к ней была до двух километров.
У нас была корова, одна единственная на всю семью – наша кормилица. Очень берегли её. Днём она была с нами, а на ночь мы отводили её за пять километров, в Парахны. Днём полицаи с немцами обирали народ, а ночью приходили партизаны. И одним и другим надо было обязательно что-то дать, то овцу заберут, то яичко, то варежки надо, то соль, хлеб, спички. Не дашь, так они сами отберут, а то и расстреляют. Вот так, меж двух огней и жили. Спустя некоторое время партизаны увели от нас корову. Вообще туго стало. Но выжили, сумели как-то, помилуй Бог.
Полицаи лютовали пуще немцев, много их было в нашей местности. Вели себя нагло, надменно, а перед фашистами стелились, как собачонки. Бывало, зайдут в дом и просят маму связать носки для фрица, чтобы подмаслить «хозяину», а если прознают, что ночью в доме партизаны были, так на двор тянут, на расстрел, а я, малютка несмышлёная, катаюсь у них в ногах, плачу: «Не стреляйте мамоньку, не стреляйте…».
Осенью сорок третьего один немец предупредил: «Уходите в лес, прячьтесь, вас скоро погонят в Германию, а деревню сожгут». Не удивляйтесь, были и такие немцы. Так мы чуть ли не всей деревней ховались на острове, что на озере близ деревни Сивцево. Нас нашли полицаи и выдали, выслуживались псы проклятые. Стали вертать назад, а дорога через болото по настилу сгнивших брёвен. Одна из женщин была беременна, звали её Горелова Мария Петровна. С ней три девочки было: Лена, Нюша и Шура. Так вот она как-то оступилась и ввалилась в тину по самые плечи, еле вытянули её. Но вот какое дело, то ли от страха, то ли время подошло, но в деревне Мосеево, куда нас пригнали, она родила девочку. А ни пелёнок, ни какой-либо одёжки ведь нет. Откуда там взять что-то можно было. Завернули, что под руку попало, и погнали нас дальше, через деревню Репище, на Трехалёвский большак. Мы шли долго и после каждой деревни, что попадалась нам по пути, колонна становилась длиннее. Как я уже сказала, время было осеннее, октябрь, аккурат в канун Покрова. На станции Маево нас должны были погрузить в вагоны, состав уже был собран и стоял под парами, но партизаны взорвали мосты чуть ли не по всей округе. Повезло нам тогда. Много позже мы узнали, что в это самое время шла «рельсовая война», а неделей ранее уже был освобождён наш районный центр.
С поездом у фрицев не получилось, и нас погнали в Германию пешком. По дороге перебивались, чем могли. Настенька – сестра моя старшая, то в дом какой забежит, выпросит у хозяев кусок хлеба или горсть зерна, то листья соберёт, то боб или горох где отыщет — это и хрупали. Спаси и помилуй. Наступила зима, а на мне были резиновые сапожки, ведь одеты все были по-осеннему. В какой-то деревне удалось раздобыть старые валенки, так я прямо в сапогах в них и нырнула. Всю зиму нас гнали куда-то на запад, и к весне сорок четвёртого мы оказались на хуторах, глубоко в Прибалтике. Я многого не помню, я всего лишь была маленькой девочкой, пяти лет отроду. Подробности о которых я сейчас рассказываю, мне рассказала мама, много лет позже, когда я уже что-то понимала в этой жизни. В марте сорок пятого наши войска нас освободили. Счастье было превеликое, плакали абсолютно все, нас даже не пугало пешее возвращение. Снег уже начинал подтаивать. Валенки на мне разваливались на глазах. В каком-то населённом пункте нам повстречалась добрая женщина. Она предложила пожить у неё, но мы торопились домой. Тогда она дала нам на дорогу самовыпеченную буханку хлеба.
Идти было тяжело, дороги ведь никто не чистил, местами даже проваливались по колено. В одном селе нам повстречался мальчик, который тянул за собой саночки. Мама предложила ему хлеб в обмен на них. Он замялся на минуту, а потом сказал:
— Здесь полозок в одном месте сломан, – и показал где. Но мама согласилась и на такие. Где-то в районе города Себежа около нас остановилась полуторка и солдаты предложили подвезти. Это были сапёры, они направлялись в деревню Турки–Перевоз на разминирование. Ну, а дальше нам оставалось рукой подать до дома.
Двадцать семь дворов были сожжены подчистую, лишь голые трубы печей встречали нас. Стоя у пепелища, я прижалась к матери и спросила:
— Мамочка, можно мне супчика сделать? Очень, очень хочется. Пусть даже кислого.
— Доченька, как я тебе его сделаю, видишь, всё сгорело.
— Мамуля, мы ведь в печке суп варили, печка-то целая…
Первое время жили в землянке. Настенька сапёрам помогала, они ей подарили за это две большие гильзы и ящик из-под снарядов. Этот ящик служил нам и шкафом и столом одновременно, а в гильзах мы воду носили, и кушать готовили. Перекапывали поля, искали прошлогоднюю картошку. Перемёрзшая, при варке она сразу разваливалась, поэтому приходилось добавлять к ней липовый лист. Колоски собирали, крапиву, рвали листья на деревьях, потом всё это, как следует, рубили и ели такую кашицу. Мыться тоже негде было, да и нечем, мыло по тем временам казалось роскошью, вши и чесотка были кругом. Мама кидала в кипяток золу, потом ждали, пока отстоится, этим и мылись.
В деревню стали возвращаться мужики, в основном покалеченные, кто без пальцев, без руки или ноги. Мария Горелова тоже вернулась со своими девочками, но от жизни в землянке, её малютка покрылась какой-то корью и вскоре умерла.
Начинали восстанавливаться колхозы. Первым делом закапывали траншеи на полях, а потом сеяли. Помню, как взрослые впрягались в длинную жердину, на конце которой был плуг: трое справа, трое слева — так и пахали самотугом. Несколько позже из Германии пригнали коров, и наша Настя приступила к работе дояркой на ферме. За трудодень ей давали пол-литра молока — большое подспорье в те годы.
В 1946 году я пошла в школу, она находилась в нескольких километрах от нас в деревне Мешово. Далековато было, конечно, одежды практически не было, а обуви и подавно. Ходили босиком до поздней осени. Поутру морозец прихватит, ножкам холодно, так мы остановимся, пописаем на них, чуть отогреются, и дальше бежим.
Вот так и жили. И ничего ведь, смогли, выдюжили всё и детей подняли с внуками, потому что ценили жизнь, умели и любили работать.
Геннадий Синицкий,
корреспондент газеты “Невельский вестник”, член РОО Беллитсоюз “Полоцкая ветвь”