От Замогилья до Благодати (3 часть)

Проводница допотопного вагончика отговаривает меня от посещения тех мест, куда я решил добраться… Страшные и нехорошие, мол, эти заозёрные деревушки… Только недавно, месяца четыре назад, оттуда прибежал напуганный до полусмерти рыбак из Ленинграда, решивший порыбачить на лесных озёрах, к которым и местные-то подходить опасаются. Нёсся оттуда так, что и машину свою там бросил… Пришёл он в деревню ту уже под вечер и решил переночевать в пустом доме. Только он на ночлег-то устроился, как в дверь стучат. Он понял про себя, что соседи забеспокоились, и открыл…

А уже темно, совсем ничего не видно… В дом, одна за другой, вошли несколько старух, по виду местных — это, несмотря на темень, было видно. Вошли они, сели и стали расспрашивать его — кто он и откуда и что в мире происходит… А потом, после всех этих расспросов, предложили ему в этом доме поселиться, то есть остаться навсегда. Рыбак смеётся и отшучивается… А тут луна полная взошла и он, наконец-то, старух этих разглядел… Все как одна, друг на дружку похожие, двойняшки… А лица их — серые и под полуистлевшими вуальками. Покойницы, одним словом, нежить… Рыбак, в чём был — в окно. И в лес бежать из деревни… Несётся через кусты и слышит за спиной какое-то сопение, назад-то глянул — стая волков догоняет… Рыбак — на дерево. И так до утра на нём и просидел, полумёртвый от пережитого страха и ужаса перед рычащими внизу зверьми. А когда утром, с зарёю, волки ушли — побежал к станции через болота. А до станции этой — двадцать пять километров. Прибежал к поезду весь ободранный, сам не свой… И только через три часа смог рассказать о том, что с ним приключилось…

Но мне в деревушку эту зловещую всё же надо попасть… Только через неё возможно добраться до Рёконьского монастыря — обители, основанной, по преданию, в XIV веке и имеющей до странности неблагополучную судьбу. Будто на проклятом месте стоит этот монастырь, давно всеми покинутый… Лишь приезжие кладоискатели раскапывают, одну за другой, старые могилы в поисках клада, зарытого где-то здесь в незапамятные времена. Да еще, в прошлом году, на вертолёте и с огромной командой телевизионщиков прилетел Невзоров. Прилетел, чтобы устроить телешоу с зажиганием сотни свечей, дабы таким образом способствовать возрождению обители. Как гласила древняя легенда, для этого достаточно при горящих свечах перечислить поимённо живших здесь монахов. Но так как свечи всё время тухли, а имён было произнесено не более двух десятков, быть, видимо, монастырю этому пустым и зарастать лесом…

В одной из деревень у дороги разговорился со старухой, кого-то поджидавшей у своего дома. Старуха, узнав, куда я направляюсь, попросила передать привет от неё племяннику, живущему в том странном месте. О загадках и слухах, связанных с той деревушкой, ей ничего неизвестно… Деревня, как все. Лишь советует в лес не заходить, мол, зверья дикого дюже много и прочего, непонятного… Только недавно старик один, с малолетства здесь живший, в лес по ягоды пошёл, а вернулся лишь через три недели и от страха совсем умалишённый. На худой след встал…

Пришёл в деревню я уже под вечер. Прошусь на ночлегу бабки, ожидавшей кого-то у крайнего дома. Приютила. Человек, которому я должен был передать привет от тётки его, через два часа помер. Вместо собаки у старухи, приютившей меня, — огромный волк по кличке Хан…

«А раньша усе лечили! Усе! Старый колдун, наш, деревенский, бабу, с ума сшедшую, в бане парил… И что думаешь?! Прийшла в себя! А то ишо у нас колдовка была… Узнаешь, чем лечила — обкатаешься! На пороге дома своего больного поставит и печной заслонкой по егоной спине колотит. И усим то помогало! А другая, тая что в Езеришах жила… Водку больше жизни любила! И что делала… Когда свадьба гуляется, творит так, что кони, запряжённые до церквы ехать, — со двора не идуть… Хоть бей их, хоть как… Стоят и не шелохнутся! И так стоят до тех пор, пока той колдовке водки не поднесуть! Солому, зараза, вязала и скольки-то узлов на ей делала… Усе просто, а водку с того имела!»

«То с батькой моим было, когда ён на болоте горелку гнал Тогда в хате то не делали, а всё больше в кустах вокруг деревни… Пошёл ён от котлов размяться, а когда вернулся, видит, что вокруг горелки его люди какие-то стоят и рюмки держуть… А руки у их, вот эдак, назад вывернуты и ногти на пальцах — длиннющие… А вниз батька глянул — ноги у их коровьи. Ну, батька-то думает — меня не возьмёте… И стал молитву воскресную читать. Присел в кустах и молится… Глядит, черти-то и рассеялись, будто ничёх и не было…»

«Ещё было, сразу после войны… Мы блины жарили. И черти будто на них в гости пришли. Вваливаются в хату пятеро мужиков, да тольки не совсем на мужиков-то похожие… Вваливаются и сразу к отцу: играй цыганочку! Отец спугался, заиграл, а сам удивляется — пальцы егоные сами по клавишам ходють… Потом пришедшие стали отца звать водку пить. А мы, малые, ревём в голос — батька, не пей, к мамке надо в больницу ехать! Отец тогда от стола отошёл и стал молитву читать: «Да воскреснет Бог, да расточатся враги Его…» Не помогает. Смеются черти… А батьку вдруг как осенило… Он на них — матом! И что думаешь… Сразу пропали! Надо недобриков матом крыть!»

«Тая деревня вся ужо кустами поросла, с лесом смешалась… А баня тая, где черти водились, на самом ее краю стояла. Ещё перед войною старик пошёл туда мыться — и усе… Не вернулся. Родные пошли его поглядеть, смотрят, а у его голова отрезана и страх на ей… А ужо после войны и с дочкой егонной то же самое случилось… После двенадцати в бане мыться нельзя! Там в это время недобрики моются!»

«Брат-то мой ходил в работники наниматься, в соседнюю деревню, и остановился там на ночь в хате одной… А там, народу-то приезжего — тьма! И на печке спят, и на полу, и лавки все заняты… Брат-то мой хозяину и говорит: пойду в сарае лягу… А хозяин его отговаривать вовсю, но брат не послухал. В сено забрался, и тольки засыпать — стук слышит… Брат глянул, а рядом с ним — собака чёрная и блестит, будто жиром смазанная, и преогромная… Смотрит на брата и молчит, а взгляд у неё, как человеческий. Он и не помнил, как с того сарая-то спрыгнул… А дверь в хату открытая всю ночь была, хозяин, видно, не стал запирать — знал, что брат прибежит…»

«У Ирода-царя и царицы Иродихи было двенадцать дочек. И сотворили они что-то царю, за что он их невзлюбил… И проклял он их за это. Мол, будьте вы водяницами и трясуницами, в мир не ходите, кости не знобите, тело не мучайте… Живите в воде-студени це и будьте — расслабленными! Они, после этого, в мир с добром и не ходют… Идёт в поле человек и слышит вдруг, как кто-то егоное имя кричит… Смотрит вокруг — никого… И надо в ответ — ругнуться, здесь я не хочу нехорошее слово говорить… Ругнуться надо, а иначе — заболеешь».

«Когда ещё девчонками молодыми были, ходили в лес, по ягоды. И в поле, когда возвращались уже, — русалок повидали… И не одну, а целых трёх! Подружки-то мои, Ольга с Марией, вперёд ушли, а я сзади. Устала. А уже вечер, и солнышко село… Вдруг, будто позвал меня кто. Я оглянулась, смотрю — прямо на меня девка какая-то несётся… Лицо её и саму — не разглядеть… Крутится вокруг себя вьюном, тольки волосы длинные и зелёные, в разные стороны бьются… И следом за ней — вторая такая же… А дальше — ешё одна. Я-то девкам-подружкам закричала что-то дурным голосом и хлоп на землю… Слышу, что подружки тоже орут… Страх-то какой — ведь дураком сделаться можно. Лежу на земле лицом вниз, голову руками прикрыла и чувствую, как мимо меня будто ветер холодющий… И так — раз, другой, третий… Мы потом долго в лес не ходили, а сейчас такого уже нет… Вымерло…»

Мы на краю небольшой деревушки, в нескольких километрах от эстонской границы. Холодный рассвет, стаи орущих ворон над сонным миром и дом, в который мы пришли, пуст и заперт. А рядом со мной, желающим сейчас только выпить и уснуть, — финский фотожурналист Паули, не знающий ни одного слова по-русски и очень грустный от всего вышеперечисленного…