От Замогилья до Благодати (7 часть)

Дед Перевоз… Это не имя его и не фамилия. Зовут его так за ту работу, которую он выполняет в маленькой деревушке, приютившейся на берегу огромного озера. На середине озера этого — остров. На острове — кладбище.

Когда в деревне кто-нибудь помирает, старик выгребает воду и гниль из своей старой лодчонки, накладывает заплаты на прохудившиеся места и плывёт с мертвецом на остров-погост. Хоронит его там один и возвращается домой, к хозяйству. На другом конце села живёт переселенка из Бурятии, шаманка… Как кто заболевает — к шаманке этой идёт… Она в бубен свой побьёт, пошепчет чего-то, травы сушёной даст или отвару какого, и больному легче становится. Ну, а если не получится, тогда уже к деду Перевозу относят.

В деревушке этой необычайно тихо. И вовсе не потому, что жителей мало… Просто с раннего утра все они разбредаются по окрестностям, и каждый занят своим делом. Кто чем может, и для всей деревни. К кому рыба идёт — тот и рыбачит. Кто места знает — тот ягоды и грибы собирает, а кто в травах знаток — тот ими и занимается. Колхозный центр далеко, а районное начальство ещё дальше, и потому жить никто как бы и не мешает. А те, что за рыбой на озеро приезжают, шума лишнего боятся ещё больше, чем местные.

Хозяйство у деда Перевоза небогатое… Жена, которая заботится о нем, как о маленьком, что деду, похоже, очень нравится… Кот-альбинос с чёрным как смоль хвостом и лохматый неуклюжий пёс без имени и породы, а также бык-малолетка, совсем неразумный. С ним-то больше всего мороки… Несмотря на младенчество, сил у него намного больше, чем у деда. Утром-то они вдвоём с женой на берегу его привязывают, а вечером дед сам за ним ходит… Тут-то и начинается… Ведёт старик бычка домой на длинной верёвке, а тому ещё гулять охота… Разбежится — и мимо дома, а деду его не удержать, и он, не выпуская верёвки, ругаясь, за бычком-то и частит. И так до самой до околицы, до дома бурятки-колдуньи, этот бычок Перевоза и выгуливает. Там он обычно останавливается как вкопанный и дальше старика не волочёт. Пыхтит дед и тащит своё «чёрное имущество» обратно домой. А вечером неспешные разговоры о разном. Только о войне старик вспоминать не может, много довелось ему там повидать и, наверно, потому к орденам и медалям своим он относится, как к блестящим побрякушкам, как к значкам и только…

«Начинал-то войну я в мотострелковом полку. Едем как-то на новое место и видим на дороге людей гражданских — мужики, бабы с ребятишками… Человек двести их… К машинам нашим кинулись они — подвезите, солдатики, на переселение уже который день нас ведут… Нам-то что — не жалко, а тут к нашему командиру подходит начальник конвоя ихнего и смеясь тихо говорит: «Баб и детишек с собою на фронт забирай, а мужиков уж нам оставь, в расход их ведём пускать, изменников…». И поехали мы дальше… А уже в конце войны был у меня знакомец один, лейтенантик — всё вокруг меня ходил и ходил… Почему-то ему подружиться хотелось со мной, и потому, наверно, рассказал однажды мне про работу свою, а служил он в СМЕРШЕ… Приводили к ним всех, кого у фронта ловили. Какая баба солдата, мужика своего, разыскивает… Кто из госпиталя в свою часть бежит, кто продукты у военных выпрашивает… У всякого — своя причина ходить. В этом СМЕРШЕ их и судили. Суд продолжался не более пятнадцати минут, и объявляли — кого предателем, а кого — шпионом. Особо не разбирались — война ведь… Мало кого жалели.

И вот после суда этого ведёт мой лейтенантик приговорённого по длинному коридору в подвале, а посерёдке коридора того — запертая комната… Он дверцу отчиняет и туда мужика или бабу заталкивает… А приговорённый-то сразу, не поворачиваясь, — обратно кидается. В комнате-то той — труп на трупе лежат… Их не сразу вывозили… И когда баба та или мужик отшатывается оттуль, мой-то знакомец в этот самый момент и стреляет в затылок, у самой шеи… У него навык был — так он со смехом шутил, рассказывая о том. Всю ночь вот так он стреляет, а на следующую отвозит закапывать. Дружбы он моей хотел, а я от него прятался, где тольки мог. Не могу про войну вспоминать — заболеваю…»

«А вот тоже было… Сын с отцом не поладили чего-то. А оба они в нашем партизанском отряде служили. Короче говоря, поругался Володька Шендырёв со своим батькой серьёзно… Я-то как думаю-то… Поругался с батькой — вдарь по батьке. А потом замиришься… А Володька-то — не такой… Пошёл поутру к командиру и наврал тому, что батька егоный к немцам бежать надумал. И часа не прошло… Командир отряд на полянке собрал, приказал всем стать на колени, в круг, лицом к друг дружке, а сам стал ходить вокруг и сводку с фронта зачитывать… Читать закончил, подошёл к батьке Володькиному и из нагана ему, в затылок… А вот тоже скоро случилось… Немцы-то в нашей деревне штаб свой сделали и вызвали туда старого-престарого деда… Он все здешние леса лучше всех знал. Вызвали его и приказывают — отправишься в лес, найдёшь партизан и выведаешь — скольки их и скольки у них оружия… А не пойдёшь — расстреляем и тебя, и бабу твою. А деду-то что делать? Жить-то хочется, да и жену жалко… Пришёл в наш отряд — и к командиру, мол, так и так — немцы к вам в разведку прислали, а отказаться было нельзя. И просит командира не выгонять его обратно… Своей смертью мол, хочет помереть. Командир старика выслушал и подозвал бойца, отвели они вдвоих этого деда в кусты, и там командир его застрелил: пошто, мол, немцев послушался и к нам шпионить пришел…»

«А нам ни от кого пощады не было — ни от немцев, ни от партизан… Оттуль и оттуль — плохо тольки. Партизаны приходят и отбирают всё, что видят, а потом немцы им вослед — деревню жгут. Уже потом они винтовки привезли — защищайтесь, мол, от партизан… Когда у нас в хате жили немцы, то не раз ругались они и нам говорили — Сталина и Гитлера бы вместе свести и кончить обоих, а то — пусть дерутся промеж собою… А мой батька Сталина уважал! Батька на фронте был под Москвой! А домой вернувшись, рассказывал, как в часть к ним сам Сталин однажды приезжал в простой солдатской шинели и совсем не важный, как другие. Бой идёть, а ён над окопами встал и к солдатам обращается, чтобы те Москву отстояли… Вот! И Жуков с ним был…